– Я помню это имя. – Юна, не обращая внимания на произведённое впечатление, присела рядом, чтобы помочь собрать останки разбитой посуды, и судорожно вздохнула, стараясь справиться с волнением. – И ещё я помню страшного человека и вашего друга, который мог управлять этим страшным человеком. Он сначала напал на меня, а потом – на Шинву. И был такой жуткий… Тот человек, в смысле, а не ваш друг, хотя и ваш друг тоже одним своим видом мог пригвоздить к месту. Это же был вампир, да? – Она, не поднимая взгляда, усмехнулась и тут же поджала губы, собираясь продолжить эту, вне всякого сомнения, душещипательную тему, от которой у М-21 засосало под ложечкой. – Я помню, как испугалась тогда, когда вы появились в той подворотне по пути к моему дому, а ещё помню, что ваш друг называл вас каким-то кодовым именем – М-21, кажется, если я ничего не путаю… – Юна положила очередной осколок в поднос и замерла ненадолго, словно переваривая снова всё то, что она собиралась произнести. – Знаете, после этого у меня было столько снов и видений, связанных с этой цифрой, словно она в голове засела, в самой глубокой точке мозга. Она стала почти любимой, навязчивой и всплывала едва ли не каждый день, что было очень странно, потому что до всех событий я никогда не страдала одержимостью числами, как многие мои подруги. Но теперь я понимаю, почему так получилось. И даже немножко смешно становится, потому что я временами боялась, что сошла с ума или подверглась какому-то гипнозу. А знаете, почему смешно? Именно потому, что так оно и было. Кто бы мог подумать, правда?

М-21 сидел ни жив, ни мёртв, сжимая в пальцах осколок чашечки. Даже в самом страшном сне он не мог представить, что когда-нибудь это всё-таки произойдёт: ни через год, ни через тысячу лет. Он был уверен в том, что Франкенштейн никогда не ошибается в своих опытах, больше, чем в чём-либо другом, но сейчас собранная по частям уверенность вдруг рассыпалась на части, превратившись в груду черепков, лежащих на полу, перепачканном чаем, сахаром и сломанным печеньем. И это было до озноба, до мурашек по всему телу страшно. Не за себя – нет. Бояться за себя он разучился с тех пор, как проснулся в лаборатории Союза. Ему было по-настоящему страшно за Юну, потому что эти воспоминания могли очень плохо сказаться на ней.

– Знаете, я вас не боялась даже тогда, когда вы назвали меня жалкой и пообещали убить, если я стану мешать. Я сердилась на вас, переживала за Шинву и Ик-Хана, опасалась ваших действий или действий вашего друга, но не боялась ни единой секунды, потому что была абсолютно уверена, что, несмотря на все угрозы, вы не убьёте меня. – Она улыбнулась и быстро стёрла что-то с щеки тыльной стороной ладони. – Это глупо, правда?

– Нет, – пробормотал М-21, ощущая, как горло почти в буквальном смысле покрылось трещинами от сухости. – Это очень смело.

– Мне так странно сейчас всё это говорить, потому что кажется, будто всё это – просто сон и аджосси – это аджосси, которого мы знаем, а не какой-то М-21, причинивший нам вред! – пылко произнесла Юна, сжимаясь в комочек и сразу становясь будто бы ещё меньше и беззащитнее. – Но я почему-то знаю, что всё это было на самом деле. Вы и ваш друг похитили меня, чтобы использовать как приманку для Шинву. – Она вдруг подняла голову и практически в упор уставилась на открывшего в удивлении рот М-21. – Вы же… даже не отрицаете. Значит, я права?

А что М-21 мог ответить? Начать отрицать очевидное? Рассмеяться, потрепать её по голове и сказать, что всё вспомнившееся и вправду дурной сон? Попытаться перевести тему, а потом в панике бежать к Франкенштейну за новой порцией амнезии?

Нет, всё это было слишком глупо и усугублять своё и без того шаткое положение такими вещами не следовало совершенно, поэтому М-21 медленно кивнул, угрюмо нахмурившись. Ничего другого ему не оставалось, потому что на неуклюжую ложь во спасение он был попросту не способен, хотя и понимал, что если бы решился соврать, то Юна наверняка поверила бы ему – слишком уж явная надежда на спасение его авторитета теплилась в её глазах. Но М-21 решил, что лучше сейчас продавить это и, возможно, искупить свою вину, а потом попросить Франкенштейна о помощи, чем спустить всё на тормозах и вновь испытывать всепоглощающее чувство вины при виде этой девочки, на долю которой и так изрядно выпало по его вине. Пусть она его отвергнет, проклянёт или, что ещё хуже, в страхе убежит, выслушав откровения, но так и в самом деле будет лучше. Легче, что ли, совсем капельку. По крайней мере, так он будет знать наверняка – стоит ли ему вообще рассчитывать на спасение своей загубленной к чертям совести.

– И что… что вы чувствуете, аджосси? – Голос Юны срывался и дрожал, но твёрдость, с которой она говорила, угадывалась вовсе не в тоне, а, скорее, в вибрациях – незаметных для слуха, но очень чувствительных для тех струн в душе, которым они и были предназначены.

– Вину, – мрачно ответил М-21, крепче стискивая в ладони осколок фарфоровой чашечки. – Я очень виноват перед тобой.

По коже тут же скользнула кровь, добавляя к общему хаосу, творящемуся на полу, ещё и свой оттенок, и М-21 только по расширившимся глазам Юны понял, что всё пошло как-то не совсем так. Всхлипнув и зажав рот ладонью, она замерла на некоторое время, а затем вскочила на ноги и суетливо заметалась по кухне, открывая поочерёдно все шкафчики и, видимо, надеясь там обнаружить аптечку.

– Вы поранились. Я сейчас… сейчас что-нибудь придумаю, – испуганно пробормотала Юна, открыв последний шкафчик и не обнаружив там ни одного даже самого маленького бинтика. Озадаченно замерев посреди кухни, она сначала растеряно посмотрела не менее растерянного М-21, а затем опрометью кинулась в прихожую, кинув напоследок: – Я сейчас!

Стоило ли говорить, что М-21 ожидал от неё любой реакции, даже самой непредсказуемой, но явно не такой. Казалось, что Юна перепугалась за него куда сильнее, чем за собственную психику, на которую обрушилось столько неприглядной информации о том, что её принудили забыть. И это тоже было удивительно, но не неприятно.

Спустя пару минут Юна снова сидела перед ним на коленях и усердно обрабатывала небольшой, но отчего-то сильно кровоточащий порез йодом, пытаясь попутно разорвать упаковку с бинтом зубами и одновременно с этим что-то сказать. Получалось довольно забавно и уже не так страшно, как пять минут назад, поэтому М-21 позволил себе немного расслабиться и понаблюдать за её действиями: за тем, как порхали тонкие бледные пальцы над его рукой; за тем, как она убирала мешающие волосы за ухо и сдувала чёлку с глаз, чтобы лучше видеть; за тем, как она хмурила брови и сжимала губы, боясь причинить боль своими действиями. И финальной [фатальной?] точкой, заставившей М-21 затаить дыхание, стало то, как Юна, закончив возиться с йодом, поднесла его руку к лицу и подула на рану, чтобы она не так сильно щипала. Порез был, конечно, слишком глубоким, чтобы этот до непонятной дрожи внутри детский жест мог хоть как-то облегчить саднящую боль, но разве же это было сравнимо с тем, что он испытывал ранее, получая в битвах такие ранения, при виде которых Юна лишилась бы чувств. Но говорить ей об этом или отвергать подобное М-21 просто не сумел бы, потому что во все глаза смотрел на сосредоточенную перевязкой Юну и не мог оторваться, хотя раньше не позволял себе задерживать на ней взгляд дольше положенного, чтобы не смущать ни её, ни себя. Он всегда считал её симпатичной, чего греха таить, а сейчас, в подобной ситуации, она казалась ему ангелом, сошедшим с небес. Осталось только понять, ради чего она пришла и нарушила тщательно собираемый по кусочкам покой: покарать ли или отпустить грехи. Но для этого нужно было что-то сказать. Что-то нужное и правильное.