– Это, наверное, ужасно прозвучит, особенно по отношению к Шинву и остальным, но больше всего в тот момент я боялась за вас, аджосси. – Юна подняла голову и горько улыбнулась. – Я помню, как пыталась зажать вашу рану ладонями и выла от страха, потому что чувствовала, что вы покидаете нас. И в ту минуту, когда я поняла, что не смогу вас удержать, память всколыхнулась и показала мне всё то, что было стёрто: и вас, и того большого человека – вашего друга. – М-21 не сразу понял смысл её слов, но когда, наконец, до него дошло, о чём она говорит, внутри всё похолодело. Выходит, воспоминания уже возвращались к ней однажды, а это означало, что методы Франкенштейна, которыми тот добивался стирания некоторых особенно неприятных моментов, были неидеальны. И Юна вот уже дважды это подтвердила. – И, знаете, что больше всего меня поражает до сих пор? Я снова не почувствовала страха. Это возникло в голове как часть далёкого прошлого, которое есть – от этого никуда не деться. Но оно же в прошлом. – Юна расслабленно вдохнула и выдохнула. – Поэтому если вы раскаялись, мне больше не за что вас прощать. Я простила ещё в тот момент, когда вы открыли глаза, лёжа у меня на коленях, – это было дороже любых слов и жестов. Словно искупление, понимаете?.. Так глупо я не выражалась, наверное, с начальной школы, но как-то иначе объяснить не могу. Просто… жизнь же куда важнее, чем страх быть непонятым, правда?

Когда она замолчала, теребя в пальцах остаток окровавленного бинта, М-21 тоже не смог произнести ни слова. С одной стороны он был почти счастлив, что Юна не убежала в страхе и не оттолкнула его в попытках попросить прощения, но с другой – недоумевал, как можно было так легко и просто простить ему ту боль, что он причинил не только ей, но и Шинву.

– Я думаю, Шинву тоже простил бы вас, если бы вспомнил всё, – промолвила Юна, прочитав, видимо, этот вопрос на его лице. – Но за это нужно просить прощения не у меня. За себя я вас уже давно простила.

– Но почему?.. – М-21 растерянно пожал плечами и попытался почесать шею, но лишь поморщился от ноющей боли, отозвавшейся в ладони. – То есть я просто не понимаю, как можно простить такое. Ведь если бы не пришли тогда Рейзел и Франкенштейн, всё могло закончиться не самым приятным образом. Сомневаюсь, что у нас не хватило бы куража… расправиться с вами. Мы были жестокими до всех этих событий. Приходилось и убивать.

– Но я же жива. И Шинву жив. – Юна улыбнулась и внезапно смутилась, покраснев так густо, что М-21 перепугался. – Не только благодаря директору и Рею, но ещё и благодаря вам, ведь в тот, второй раз, вы сделали всё, чтобы оградить нас от тех страшных людей, а это о многом говорит. Я думаю, достойные поступки могут доказать, что человек исправился. Вы так не считаете, аджосси?

Считал ли он, что исправился? Считал ли, что сумел искупить вину? Вряд ли, но глаза Юны были полны такого тёплого света, что оставалось только кивнуть, соглашаясь с её словами. И в этом тоже было что-то такое, что заставляло и расслабиться, и напрячься одновременно.

– Я… очень рад, – запинаясь, пробормотал М-21 и вдруг потянулся к её рукам. Обхватив маленькие хрупкие запястья, он притянул её ладошки к лицу и прижался к ним губами. – Спасибо.

Её прощение – это то, что виделось ему во снах великое множество раз, причём М-21 мог с точностью описать место, где они находились, он мог припомнить каждый осколок фарфоровых чашечек, разбросанных в беспорядке по полу, но одного он точно не мог назвать наверняка – день, когда всё это началось и больше не остановилось, закрутившись в беспорядочный водоворот, захватывающий и горести, и радости. Хотя ему и не нужно было этого помнить, потому что с того момента числа и даты просто потеряли свою ценность, ведь у счастья нет времени. Есть только свой срок, но об этом М-21 и вовсе не хотелось думать.