– Юна, я очень виноват перед тобой, – тихо проговорил М-21, собираясь с духом для того, чтобы принять всё, что она на него обрушит после этого. Теперь он был готов стерпеть любые её слова или действия. Была ли это благодарность за её действия – он не понимал, но выговориться сейчас было крайне необходимо. В конце концов, именно за этим она и пришла. – Всё то время, что прошло после похищения, я не знал, как подойти и извиниться, чтобы не напугать тебя и не заслужить звание психа, потому что память о тех событиях заботливо потёр Франкен… директор Ли. Но теперь, когда отступать некуда, а оправдывать себя больше нечем, я очень хочу попросить прощения…

– Вы знаете, – вдруг перебила его Юна, медленно и аккуратно обматывая обработанный порез бинтом, – я не успела сказать, что вспомнила кое-что ещё, помимо того события. Оказалось, что воспоминания с похищением – не единственные, стёртые милостью директора Ли. – Она на секунду замерла и, выдохнув, продолжила, улыбаясь так тепло и нежно, что становилось не по себе: – Я вспомнила, что сидела на ледяном бетонном полу и видела кровь… много крови – никогда в жизни столько не видела. Ещё я видела аджосси, Региса, директора… и переживала за всех сразу, боялась за Шинву и чуть не расплакалась, когда Регис упал на колени. Но в тот момент я верила, что всё обязательно будет хорошо, нас всех спасёт случай, волшебство – что угодно, хоть радужный единорог. Однако когда тот человек с неприятным серым лицом проткнул пытающегося защитить нас аджосси насквозь, я испытала самое настоящее, всепоглощающее отчаяние и была готова рассыпаться на части из-за страха. Никогда до этого момента я не боялась настолько сильно за жизнь другого человека. Видимо, до этого я была всё ещё полна детской веры в справедливость и в то, что добро всегда побеждает зло. – Юна аккуратно завязала бинт и посмотрела на свои перепачканные ладони. – Кровь аджосси… ваша кровь была у меня на руках, и это было почти смертельно. Настолько, что хотелось лечь рядом и перестать дышать. Невыносимая боль разрывала нутро, будто это мою грудь пронзило чужое оружие. Никогда до этого я не испытывала ничего подобного и вряд ли захочу испытать снова.

М-21 молча смотрел то на бинт, то на ладони Юны, то на устроенный беспорядок и совершенно не понимал, что именно в такой ситуации следовало произнести. Он извинился, можно сказать, произнёс то, что висело над его головой не первый год, но вместо ожидаемого облегчения вдруг испытал волнительную дрожь, когда Юна заговорила сама. И этот простой пересказ событий, в которых он сам принимал непосредственное участие, с её стороны выглядел почти откровением, потому что до этого М-21 как-то не задумывался о том, что именно испытывала сама Юна. Он помнил всепоглощающую физическую боль от полученных ран и душевную боль от того, что он боялся не спасти ни в чём неповинных детей, попавших в такую передрягу даже не по его вине… вернее, не только по его вине. На остальных ощущениях он старался не зацикливаться, чтобы не сойти с ума. Но сейчас, после услышанного, М-21 вспомнил, что после боя, когда он, окровавленный и обессиленный, рухнул на пол, он больше всего боялся умереть там, на глазах у остальных, на коленях у той, перед кем даже не успел извиниться. Он вообще всегда беспокоился о том, что доставляет кому-то неприятности, но в тот раз почему-то было особенно страшно. Может, потому, что его смерть была вовсе не иллюзорной, а очень даже реальной, и тот момент, когда он, слыша плач Юны, чувствовал, что уплывает на мягких волнах забвения?.. Хотя кто теперь вспомнит. Прошлое в любом случае уже в прошлом, но вот теперь, сидя напротив Юны и слушая её, М-21 осознал, что не один он так сильно переживал тогда.